Об одном из самых главных событий театральной осени - «Burning doors» Белорусского свободного театра в Украине.
Текст: Анна Калугер
Фото предоставлены пресс-службой проекта
Современная история ГУЛАГа ничто иное как история тела. Тело есть память. И в пределах этой истории – память преимущественно о боли.
В ноябре 2018 года киевская сцена принимала Белорусский свободный театр со спектаклем Николая Халезина «Burning doors». Это три истории (Олега Сенцова, Марии Алехиной и Петра Павленского), объединённые главной идеей: как выжить художнику в стране, политика которой – постсоветская вариация арендтовской «банальности зла».
Появление этого спектакля в Украине сейчас, безусловно, одно из важнейших театральных событий уходящего года. И дело тут даже не в его очевидной злободневности и даже не в международно признанном успехе этой работы.
Это – жест против украинской политической инфантильности, протест против стишения информационного накала присутствия Олега Сенцова и недвусмысленное проговаривание: они все еще там, ничего не поменялось.
90 минут спектакля были сжатыми двумя годами колонии Марии Алехиной, девятью месяцами следствия Петра Павленского, 145 днями голодовки Олега Сенцова, только в куда более наглядной форме. Тексты “Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы” Мишеля Фуко и “Братья Карамазовы” Федора Достоевского в этом случае представляют собой вполне органичную составляющую этой наглядности. Ведь это не бессознательный отсчет дней, который совершают миллионы людей, и не пассивный скроллинг ленты новостей фейсбука, - это чувственная анатомия боли.
Перед нами такая себе проекция ада. Здесь нет горизонтов, есть только тотальность изнеможённого тела: женщина, чье тело растягивают четырьмя канатами и подбрасывают в воздух, мужчины, которые держат тарелки на вытянутых руках до самого предела возможностей. Есть читающая стих Сатуновского, которую пытаться утопить в ванной, и которая выныривает оттуда только тогда, когда следующая секунда под водой означает смерть. Имена здесь не важны – это огромная пульсирующая болью масса безымянных людей. Ведь именно из такой массы, изнуренной пытками плоти, можно сделать в последствии более «плодотворный», перевоспитанный художественный механизм. Только все-таки необходимо учитывать то, что истории Павленского, Алехиной и Сенцова были публичными казнями, а не следованиям каким-то «высшим целям» трансформации искусства.
Это что-то среднее между общностью универсальных солдат, которые стоически принимают испытания, и людьми, которые ломаются, и свою изломанность готовы принять как новую политическую позицию, с которой единственное что остаётся – иметь право кричать, когда тебя избивают.
Самым внушительным является то, что все эти истязания на сцене лишены театральности. Пытка становится нашей реальностью, когда тело каждого доведено до предела его возможностей. Пугает отчетливость бьющейся в голове мысли: пытка не есть прелюдией к смерти, а непреложное условие жизни. Особенно – в стране, которая находится в состоянии войны.
На самом деле войну можно назвать нововведённой Халезиным мизансценической системой: люди находятся рядом только для того, чтобы друг друга истязать. В то же время каждая фигура занята тем, что пытается выжить, сосредотачиваясь только на этой сиюминутной потребности. Выжить, когда тебя пытаются повесить. Выжить, когда тебя пытают водой на весу. Выжить, когда тебе кричат в лицо: “Почему ты сразу не поехала к сыну?”. Выжить даже тогда, когда имеешь возможность познать свою страну на последней черте пугающей откровенности. Ты представляешься себе таким Алешей Карамазовым, с которым ведут беседу о Боге в самом, вероятно, подходящем для этого месте – в СИЗО.
Рядом с этим сосуществуют разговоры в сортире об искусстве политического перформанса, которые ведут два хрестоматийных представителя “банальности зла” – работники российских администраций. Сидя в уборной, очевидно, одного из таких учреждений, два высокопоставленных гражданина РФ обсуждают современное искусство в духе просточеловеческой адекватности: с матом, глупым хохотом, используя вместо туалетной бумаги экспликации акции Павленского. Ну а что должно смущать собственно-то?
Такие сцены повторялись трижды: сколько историй художников, ровно столько же соответствующих “административных” диалогов. Это две максимы восприятия, но по большому счету, нет большей правды, чем в этом сопоставлении двух разниц. Это касается и диалога, судя по всему, спонсоров футбольного клуба «Шахтер» на матче, которые во время игры, на момент отвлекаясь и заводя разговор о деле Сенцова, вдруг недоумевают: зачем украинскому кинорежиссеру подрывать вечный огонь? Или поджигать двери офиса Единой России? Даже для представителей полюса “административной адекватности” это кажется абсурдом, даже у них не хватает напускной хладнокровности произнести: “да нормально жил бы, чего нарушать”.
Именно это и наталкивает на одну из самых жестоких идей «Burning doors», а именно: политика Российской Федерации –тоже акционизм, но более глобального толка, в ней нет потенциала иммерсивности, поэтому возможны даже самые отчаянные вариации абсурда.
Есть четкая градация, о которой говорил сам режиссер «Burning doors» – о важном и о ценном. Одно дело – создать спектакль о политических заключенных для того, чтобы о них знало как можно больше людей. Это важно. Совершенно другое – посредством этой злободневности предложить несколько сценических решений, которые будут театральной инновацией. И это уже есть ценным.
Дело ведь не в приглашенной Алехиной с Pussy Riot. И даже не в том, что Белорусский свободный театр остается одной из самых интересных театральных компаний, к тому же еще и подпольной, что для консервативной театральной карты дорогих спектаклей Великобритании представляется чуть ли не пикантным моментом. Это и было причиной такого яркого успеха «Пылающих дверей» на западных театральных сценах. И особенно примечательно, что все это происходило на сцене Театра Франко, этим самым непроизвольно намекая что “ребята, просто проговаривать злободневное недостаточно”. Настаивать на своих травмах недостаточно, необходимо конвертировать их в спектакли, за нас этого никто не проговорит.
Люди сильны не памятью о боли, как активно вещают билборды о «неподъёмном историческом грузе» по всей Украине. Люди сильны превращением этой памяти в качественные формы и нарративы.
Ведь по большому счету, театр – это музей восприятия. А восприятие, в свою очередь, есть не столько понимание, сколько воздействие. «Burning doors» в Киеве стал одним из лучших уроков по превращению политических травм в качественный смысловой слепок, который способен не только испытывать, но и воспитывать своей сложностью. Но это испытание далеко не сложнее того, которое проходит сейчас Олег Сенцов. Это, если хотите, попытка взять часть его груза на себя. Этим мы не сделаем его испытание легче, но этим мы подготовим почву для восприятия иного толка – куда более болезненного, но более честного.