Илья Мощицкий: 'Я уважаю зрителя, но я готов тыкать в него палкой, когда он хамит'

Как соединить Мюллера с Эсхилом, что входит в спектакль при подготовке, где проходит граница между критикой и хамством - в интервью с Ильей Мощицким, режиссером Театра "Мизантроп".

Фото: Ira Marconi, Елена Мигашко

Молодой независимый Театр «Мизантроп» вместе с Киевским театром на Подоле готовят новый театральный проект «Орестея». Спектакль – многослойное полотно, в котором сплетаются античные мифы и современные компьютерные технологии (наконец-то мы сможем оценить технический потенциал новой сцены Театра на Подоле!). «Украинский театр» заглянул на репетиции и поговорил с режиссером «Орестеи» Ильей Мощицким – о злободневности античных архетипов, особенностях работы с актером и о личном отношении к зрителю.

- На пресс-конференции «Орестеи» Вы говорили, что каждый день сегодня – своего рода трагедия. Почему Вы думаете, что современный мир приближается к жестокости античного мифа?

Вам разве не кажется так?

- Кажется, но я не могу объяснить это рационально. Я это чувствую.

Степень жестокости и несправедливости усугубляется за счет нашего неизбежного знания об этом. Если бы мы жили в Древней Греции, мы бы знали только о том, что происходит в нашем полисе. Сейчас мы, за счет средств массовой информации, всегда в курсе: там – землетрясение, там – 200 человек погибло, а где-то в пожаре сгорели дети. Мы каждый день становимся невольными свидетелями глобального горя, это превращается в часть нашего рациона, в то же время - на наш день это не оказывает никакого влияния. То есть, наша психика претерпевает амортизацию. Я думаю, что происходит коллапс нравственности: мы каждый день находимся в этическом тупике.

Очень здорово сформулировал это мой приятель, который прошлым летом работал в Америке на корабле, где интернет был доступен раз в неделю. Человек выходил в сеть раз в десять дней и видел, например, что случилась трагедия в Кемерово, заживо сгорело 60 детей в кинотеатре. Как мы это воспринимаем? Первый день – взрыв в интернете, негодование, боль; второй день – то же самое, еще больше; третий день – то же самое, но меньше; четвертый – то же самое, еще меньше. Через 10 дней – опять котики в ленточке фейсбука. И у нас не возникает диссонанс. Мой приятель увидел только первую и конечную фазу реакции на трагедию, его это поразило.

- Бодрийяр об этом очень много писал.

Бодрийяр ужесточил. Он пишет, что мы убиваем убитых людей вторично: когда мы снимаем фильмы и даже документальные кадры о Холокосте, трагедия девальвируется. Хотя я согласен с Бодрийяром не во всём. Просто есть такая идея, что, снимая кино и дублируя трагедию через видеозапись, мы девальвируем трагедию и распространяем жестокость, возникает ощущение, что это – норма.

Когда я говорю об античном мире, я имею в виду иной масштаб восприятия. У нас сегодня все маленькое, никчемное, бытовое идет вперемешку с каждодневной смертью, болью, трагедиями. Мы часто вообще не обращаем внимания на это в информационной сети (там постоянно кто-то просит о помощи), а просто скролим ленту.

Масштаб столкновения несовместимостей рождает звук, подобный античному гулу Древней Греции. Довольно сложно это сформулировать.

- Cпектакль, который вы сейчас делаете – это терапия для Вас, попытка достичь катарсиса?

Наверное, и то, и другое, а самое главное – способ познания мира, попытки с этим миром договориться, примириться. Это попытка многослойного сложного диалога, в котором есть Эсхил, мы, зритель, артист; такое громадное уравнение, в котором много неизвестных и которое направлено на дискуссию – не на презентацию решений, а именно на дискуссию. Мы задаем темы и превращаем их в многополярный, многослойный диалог. Визуально это можно представить как гипотезу Пуанкаре: математические доски, в которых все перечеркнуто, безумное количество вводных. И если в математике эта работа обязательно должна привести к решению, то у нас – нет. У нас это и попытка поставить вопрос, и попытка ответа, который совершенно точно невозможен.

- С какими материалами вы работали помимо «Орестеи» Эсхила?

Драматургия, касающаяся мифа об Оресте.

- А что вы изучали, когда готовились к репетициям?

Лекции Мамардашвили по античной философии, несколько театроведческих работ, специальная литература. В спектакль входит все, что сопровождает нас во время его создания. Это воронка, которая втягивает любые энергии, смыслы, звуки. Всё туда входит, потом перелопачивается, переламывается, трансформируется, деконструируется, идеи генерируются, словно химические реакции.

- Вы лично создавали каркас текста или сотрудничали с драматургом?

В этом случае, это исключительно моя работа. Но она продолжается каждую репетицию. У меня есть корпус текста, он довольно объемный: там все 3 текста Эсхила, Софокл, Еврипид, Мюллер (Хайнер Мюллер – прим. ред.), современная драматургия.

- А что из Мюллера?

«Гамлет-машина». Не понятно, войдет или нет.

Мне важно то, как из области принятия человеком решений постепенно исчезает воля богов, Рок. У Эсхила за человека всё решают боги, у Мюллера - всё решает человек, боги мертвы.

- В «Орестее» задействованы актеры Театра «Мизантроп» и Театра на Подоле. Как вы работаете с актерами, чтобы создать коллектив?

Это каждодневный тренинг. Ткани либо срастаются, либо нет. Нет никаких рецептов – это может получиться, а может не получится. Много чего зависит от самих актеров: насколько они понимают тексты, которые я произношу, насколько они откликаются на задачу. Мне важно, чтобы люди забыли то, что знали, "обнулились". То есть у актёра должно создастся ощущение: я ничего не умею, ничего не знаю. Они должны обнажиться до первородного состояния, запутаться, испугаться, выйти в зону неизвестного.

- На работу над спектаклем у вас есть два месяца. Это, в общем-то, рекордное время по меркам украинского театра!

По моим ощущениям, в современных темпах работы, два месяца – это мало, но три – в самый раз. Я не вижу смысла дольше трёх месяцев работать над спектаклем, даже если это сложный материал. Я поклонник продолжительных, мучительных репетиций: 12- 16 часов в день, но каждый день – так, чтобы это все-таки был цельный процесс, в котором большую часть времени жизни занимает работа над спектаклем. Мне кажется вредным работать по два часа в день, а потом идти домой жевать лапшу.

- Почему вы решили делать спектакль на сцене Театра на Подоле?

Это отдельная тема диалога Димы Саратского (композитор – прим.ред.) с театром, т.к. было желание сотрудничать с пространством, которое обладает определенными техническими возможностями. Такой спектакль нельзя сделать на сцене, в которой нет оборудования, многое будет решено именно за счет технологий. Здесь – сцена (сцена Театра на Подоле – прим. ред.), на которой самое высокотехнологическое оборудование в Киеве. Но в том числе это и человеческая коллаборация.

- Почему Вы приехали в Киев из Санкт-Петербурга? Почему работаете сейчас в Украине?

Я много где работаю! Только что я выпустил спектакль в Петербурге, теперь я приехал делать постановку в Киев, а потом поеду в Архангельск, потом - дальше.

Здесь, в Киеве, есть труппа моих единомышленников, актеров, с которыми мы вот уже три года сочиняем спектакли. Это служит причиной моих частых приездов в Украину.

- В чем особенность украинского пространства для Вас?

Хаос. И он бывает очень благотворным. Такая хаотичность, энергетичность, «цыганскость» свойственна именно этому пространству. Для театра это полезно. Здесь есть очень разные люди, самобытные, яркие, у которых много энергии.

- Что для Вас политический театр?

Я не люблю это понятие. С одной стороны, каждый спектакль, – политический. Политика является частью сегодняшней повестки дня, но, в то же время, я не воспринимаю документальные спектакли. Мне ближе сценическое действие, обогащенное символами, которые сами по себе шире локального события. Рассказывать историю конкретного геополитического пункта, в котором происходили те или иные события, лично мне не интересно.

- Я в «Орестее» еще увидела войну женского и мужского начал…

Да здесь, в принципе, все – «начала», это ведь V век до нашей эры. Здесь наши цивилизационные корни.

В этой работе у нас есть желание на молекулярном, так сказать, уровне рассмотреть человека и систему, в которой он находиться. Вот в этом – предмет спектакля, а не в том, что сегодня кто-то ведет себя плохо, давайте ему это покажем и его накажем. Мне кажется, что для задач театра это - узковато, пошловато и маловато.

- Как думаете, театр сегодня – элитное удовольствие? В той же Древней Греции в театр могли попасть разные слои населения, в т.ч. дискриминированные рабы и женщины.

Я считаю, что все, кто хочет попасть в театр, должны в него попасть. Я за то, чтобы финансовые аспекты не стояли на пути. Понятно, что есть масса всяких «но», но я думаю, что билеты не слишком дорогие и все, кто захотят попасть на этот спектакль, смогут это сделать. Может быть, не на премьеру, может, со временем театр снизит цены или запустит в продажу льготные билеты (ценовой диапазон: 200-700 грн – прим.ред.). Главное, чтобы зритель принимал наши правила игры…

- Что Вы имеете ввиду?

Например, не спешил с выводом, что режиссер – идиот, театр – идиот, актер – идиот, и все это – похабень, чтобы зрителя унизить и расстроить. Иметь волю к тому, чтобы не делать поспешных выводов. Не выходить из зала, демонстративно хлопая дверьми.

Я контактирую со зрителем практически еженедельно, если не ежедневно. Я разного зрителя видел. Товстоногов говорил: «я вижу зрителя человеком, равным себе по интеллекту». Мне кажется, это правильно. Но в то же время я знаю хамского зрителя, который встает и своими действиями может сорвать спектакль, может развернуть его в другую сторону. Мы каждый раз пытаемся придумать, как заставить зрителей в зале отключить мобильные телефоны, и каждый раз они звонят.

Я с большим уважением отношусь к зрителю, но я готов тыкать в него палкой, когда он хамит. Когда ведет себя как дурно воспитанный ребенок, которому сказали, что мир – только для него; который входит в публичное пространство со своим громадным пупом, вокруг которого должны вертеться и остальные зрители, артисты, весь театр. Так вот в этого зрителя я готов тыкать палкой.

Я довольно радикально отношусь к нарушению этики. Я не считаю, что мы должны такого зрителя обслуживать. Если он ведет себя по-хамски, пусть будет выдворен и больше не приходит.

- Будут какие-то ограничения для аудитории? Это будет 18+?

Да, это будет 18+. Античный мир предполагает жестокость и местами обнаженное тело. Хочу думать, ни это, ни что-нибудь другое никого не оскорбит.

- Может быть, религиозные чувства… Но мне кажется, сейчас никто не верит в греческих богов… (Смех – прим. ред.)

Если мы что-нибудь нехорошее скажем про Зевса, надеюсь, это не выведет из себя его адептов. (Смех – прим. ред.)

Беседовала Елизавета Олийнык